|
|
|
|
|
Для моего поколения Анатолий Гелескул – легенда. Он – личность реальная и мифическая одновременно, примерно как в авторской песне Окуджава; явление, которого быть не может, но – есть. Переводы Гелескула – не переложения с одного языка на другой, не зарифмованный рассказ о мыслях и чувствах иноязычного автора, а как будто явление этого автора. Его переводы приходили к нам так же, как зачастую приходят стихи и песни, созданные на родном языке: звучали, произнесенные кем-то из близких, или кто-то давал нам раскрытую книгу: "На, прочти". Помню один такой вечер, теплый, летний – из тех, которые, кажется, никогда не кончаются. Мы сидели на старой открытой террасе, и кто-то прочёл на память: Детство! Луг, колокольня, зелёные ветки, Это было сказано о данном миге, о боли невозвратимого, которое ещё здесь, перед глазами. О нас и не о нас. Странно было услышать, что эти строки появились на свет на испанском языке и написал их неведомый нам тогда Хуан Рамон Хименес, родившийся в далекой Андалусии. Переводчик – непубличный человек, словно голос за кадром. Голосом Анатолия Гелескула заговорили по-русски великие поэты Европы: Сан Хуан де ла Крус и Кеведо, Антонио Мачадо и Гарсиа Лорка, Верлен, Аполлинер, Рильке. Заговорили так, что сразу же стало ясно – вот она, квинтэссенция жизни, данная во всех ощущениях разом, другими словами – поэзия. Звук, цвет, вкус этих строк оглушали: Как некогда, к сиреневому морю Имя Гелескула впервые появилось в печати в конце 1950-х годов. Тогда, прочитав в его переводе стихотворение испанца Леона Фелипе "Дознание", Анна Ахматова воскликнула: "Это я должна была написать!" В письме к Иосифу Бродскому она отмечала: "Перевод невероятный, восхитительный". Зная, что Гелескул берётся за перевод Рильке, она добавляла: "Дай Бог, теперь, может быть, наконец будет русский Рильке". Открытием для читателя стал Гарсиа Лорка в переводах Гелескула. Полный драматизма "Цыганский романсеро" с его жестокостью, нежностью и страстью распахнул для России новый мир. А ночь полна карабинов, Традиционными русскими стихами входило в нашу литературу дотоле неведомое мироощущение другого народа, полное тайны, чувственности, трагизма. Гелескул установил тот камертон к которому вольно и невольно прислушивались следующие переводчики Лорки. Переводы Гелескула поражают естественной чистотой звука. Он всегда ищет в других литературах созвучное, выбирает меч себе по руке. Если "хорошее, но не моё" – не стоит за неге браться. Зато уж если "мое"... "Своими", а, следовательно, и нашими оказались стихи португальца Фернандо Пессоа. Сколько раз, идя заснеженной тропкой, хотелось повторять про себя: Сочельник... По захолустью – В основном Гелескул переводит испаноязычных поэтов. Хотя есть в его исполнении – перевод, без сомнения, близок музыкальному исполнительскому искусству! – и великие французы, немцы Целый пласт в его работе - польская поэзия. Её привлекательная сила, исконный, народный аристократизм поляков явственно проступают в переводах. Кстати, аристократизм в глубинном смысле этого слова – врожденная порядочность, независимость суждений и поведения, душевная ясность – всегда замечали иностранные путешественники и в испанском крестьянине. Испанцы и поляки чем-то сродни друг другу и вовсе не случайно притянули к себе одного интерпретатора – перевод всегда интерпретация, истолкование. По-испански слово "interprete" значит "переводчик". Лесьмян, Стафф, Галчинский и, конечно же, Мицкевич - поэты, к творчеству которых не раз обращался Анатолий Гелескул, обогащая русскую словесность. Цена моя будет падать, а я
– всё стоять в окошке, Это "Кукла" Болеслава Лесьмяна. "Не за меня умирая" – горечь и восторг этих слов физически отзываются в слушателе: мурашками по спине. До чего же иные поляки! Впервые переводы Гелескула – разумеется, лишь небольшая их часть - были собраны под одной обложкой в 1993 году, когда вышла книга "Темные птицы" (зарубежная лирика в переводах Гелескула). Издание было раскуплено мгновенно. Сегодня достать его практически невозможно. Новая книга значительно шире: она включает и уже ставшие классическими переводы, и совсем новые, выполненные в последние годы (Ш. Бодлер, П. Верлен, Р. М. Рильке, Ф. Г. Лорка, К. Бачинский, Я. Твардовский и др.). Переводчики поэзии обычно сами пишут стихи – это общеизвестно. Гелескул утверждает, что он своего не пишет. Может, правда, а может – нет. Очевидно одно: то, что он делает, – всегда поэзия. Н. В. Гоголь говорил, что перевод должен быть как прозрачное стекло - таким чистым, словно его и нет вовсе. Гелескул всегда стремится делать именно так, и все-таки его голос всегда узнаваем. В этом и заключается тайна... Н. Ванханен. "Книжный клуб", №2, 2006.
|
Борис Дубин об Анатолии Гелескуле. Некролог |
|
Второй день повторяю за поэтом: "Ты значил все в моей судьбе…". Но не хочу сейчас говорить о своей потере и вообще о чем бы то ни было личном – и не только потому, что слишком больно. Дело в ином. Мы были знакомы с Анатолием Гелескулом больше 40 лет, дружили, не раз вместе работали, и все же я всегда чувствовал рядом присутствие чего-то значительно большего, чем человек, даже такой близкий. Он как бы не весь был тут, со мной, с нами (а Гелескул любил и умел дружить своих друзей). Не знаю, как это передать, выходит очень коряво и приблизительно, но попробую. Он был, скажем так, духом поэзии, на время принявшим земной облик: казалось, в любую секунду он может вдруг улетучиться. К ошеломляющему счастью оказаться рядом с ним всегда примешивались удивление и тревога: становилось как-то не по себе, что ли, не могу назвать это по-другому. В ариэлевском начале и складе все дело. Поэтому Анатолий Гелескул не просто переводил только то, что глубоко знал и беззаветно любил, – он писал стихи. И как могло быть иначе? Он, думаю, не умел иначе, поэзия была самой его сутью, способом существования, формой жизни – в мире, замечу, мало напоминающем жизнь и совсем не похожем на поэзию. Я видел, как легко, по-моцартовски он работает. Но редакторы помнят, как долго Гелескул тянул даже с самой небольшой подборкой стихов, крошечной врезкой к ним, которые правил то здесь, то там до последней минуты. Он был абсолютно узнаваем в каждой строке, но при этом постоянно менялся, почему, кстати, и перерабатывал сделанное при любой новой публикации. При первом нашем знакомстве он отмахнулся от Бодлера, которого я пробовал тогда переводить ("Учите испанский, польский – вот где поэзия") – через 30 с лишним лет он перевел бодлеровское "Прибытие на Киферу", и как! То же самое было с Норвидом, с Чеславом Милошем: он должен был прийти и пришел к ним, очень нескоро, сам. Никакие звонкие имена его не убеждали, и он никогда не думал о том, чтобы "представить" того или иного "великого поэта", «значительное явление» и т. п. Просветительства в нем не было ни на йоту – он был, рискну сказать, романтиком, в голову приходят Жуковский, Гёльдерлин… Романтиков, вплоть до самых поздних (Рильке, Лесьмяна, Пессоа, Лорки, Галчинского), он, кажется, только и переводил. Этот общепризнанный "кунктатор" сделал, даже по количеству, поразительно много – две недавно вышедшие объемистые книги избранного далеко, далеко не вмещают всего им переведенного, а есть ведь еще переведенная проза и драматургия, есть эссе, написанные им самим. Но дело, как всегда в жизни, конечно, не в количестве, а в масштабе. Воплощенный поэт, Гелескул поднял переводческое дело на невероятную высоту, стал эпонимом нашего ремесла. Думаю, каждый из читающих стихи хранит в уме как самое дорогое не один и не два десятка вещей, созданных Анатолием Гелескулом. Так было, так есть, так будет – и лучше не бывает. Светлая память! Б. Дубин. "КоммерсантЪ" от 28.11.2011 |
